Elena M
| Год | 1941 |
| Студия | Мосфильм |
| Режисcер | Григорий Рошаль |
| Сценарий | Сергей Ермолинский (по роману М. Горького) |
| Оператор | Леонид Косматов |
| Композитор | Мэриэн Коваль |
| Художник | В. Егоров |
| Время | 88 мин |
| В ролях | Михаил Державин (отец), Сергей Ромоданов, Надир Малишевский, Даниил Ильченко, Вера Марецкая, Любовь Орлова, Михаил Пуговкин, Евгений Тетерин, Георгий Светлани, Григорий Шпигель, Татьяна Барышева, Владимир Балашов, Нина Зорская |
Любовь Петровна Орлова сыграла эпизодическую роль итальянской танцовщицы - стриптизерши. Роль маленькая, без слов. Всего один эпизод. Поразительно, как Григорию Рошалю удалось уговорить ее сняться в такой роли, совершенно не вписывающейся в ее обычное амплуа, даже противоположной ему.
Сыграла она блестяще. Так же, как позднее, в театре, блестяще сыграет добродетельную проститутку Лиззи Мак-Кей. Было в ней что-то порочное и дорогостоящее одновременно. И ее мечта, несыгранная роль, о которой она сожалела - тоже роль куртизанки Маргариты Готье из драмы "Дама с камелиями". Может быть, несколько поколений зрителей на протяжении нескольких десятилетий ничего не знали и так ничего и не узнали о "настоящей" Орловой?
Отрывок из романа М. Горького «Дело Артамоновых»:
В разорванных, кошмарных картинах этих Артамонов искал и находил себя среди обезумевших от разгула людей, как человека почти незнакомого ему. Человек этот пил насмерть и алчно ждал, что вот в следующую минуту начнется что-то совершенно необыкновенное и самое главное, самое радостное, - или упадешь куда-то в безграничную тоску, или поднимешься в такую же безграничную радость, навсегда.
Самое жуткое, что осталось в памяти ослепляющим пятном, это - женщина, Паула Менотти. Он видел ее в большой пустой комнате с голыми стенами; треть комнаты занимал стол, нагруженный бутылками, разноцветным стеклом рюмок и бокалов, вазами цветов и фрукт, серебряными ведерками с икрой и шампанским. Человек десять рыжих, лысых, седоватых людей нетерпеливо сидели за столом; среди нескольких пустых стульев один был украшен цветами.
Черный Степа стоял среди комнаты, подняв, как свечу, палку с золотым набалдашником, и командовал:
- Эй, свиньи, подождите жрать! Кто-то глухо сказал:
- Не лай.
- Молчать! - крикнул друг человеческий. - Распоряжаюсь - я!
И почему-то вдруг стало темнее, тотчас же за дверью раздались глухие удары барабана, Степа шагнул к двери, растворил; вошел толстый человек с барабаном на животе, пошатываясь, шагая, как гусь, он сильно колотил по барабану! - Бум, бум, бум...
Пятеро таких же солидных, серьезных людей, согнувшись, напрягаясь, как лошади, ввезли в комнату рояль за полотенца, привязанные к его ножкам; на черной, блестящей крышке рояля лежала нагая женщина, ослепительно белая и страшная бесстыдством наготы. Лежала она вверх грудью, подложив руки под голову; распущенные темные волосы ее, сливаясь с черным блеском лака, вросли в крышку; чем ближе она подвигалась к столу, тем более четко выделялись формы ее тела и назойливее лезли в глаза пучки волос, под мышками, на животе.
Повизгивали медные колесики, скрипел пол, гулко бухал барабан; люди, впряженные в эту тяжелую колесницу, остановились, выпрямились. Артамонов ждал, что все засмеются, - тогда стало бы понятнее, но все за столом поднялись на ноги и молча смотрели, как лениво женщина отклеивалась, отрывалась от крышки рояля; казалось, что она только что пробудилась от сна, а под нею - кусок ночи, сгущенный до плотности камня; это напомнило какую-то сказку. Стоя, женщина закинула обильные и густые волосы свои за плечи, потопала ногами, замутив глубокий блеск лака пятнами белой пыли; было слышно, как под ударами ее ног гудели струны.
Вошли двое: седоволосая старуха в очках и человек во фраке; старуха села, одновременно обнажив свои желтые зубы и двуцветные косточки клавиш, а человек во фраке поднял к плечу скрипку, сощурил рыжий глаз, прицелился, перерезал скрипку смычком, и в басовое пение струн рояля ворвался тонкий, свистящий голос скрипки. Нагая женщина волнисто выпрямилась, тряхнула головою, волосы перекинулись на ее нахально торчавшие груди, спрятали их; она закачалась и запела медленно, негромко, в нос, отдаленным, мечтающим голосом.
Все молчали, глядя на нее, приподняв вверх головы, лица у всех были одинаковые, глаза - слепые. Женщина пела нехотя, как бы в полусне, ее очень яркие губы произносили непонятные слова, масленые глаза смотрели пристально через головы людей. Артамонов никогда не думал, что тело женщины может быть так стройно, так пугающе красиво. Поглаживая ладонями грудь и бедра, она всё встряхивала головою, и казалось, что и волосы ее растут, и вся она растет, становясь пышнее, больше, всё закрывая собою так, что кроме ее уже стало ничего не видно, как будто ничего и не было. Артамонов хорошо помнил, что она ни на минуту не возбудила в нем желания обладать ею, а только внушала страх, вызывала тяжкое стеснение в груди, от нее веяло колдовской жутью. Однако он понимал, что, если женщина эта прикажет, он пойдет за нею и сделает всё, чего она захочет. Взглянув на людей, он убедился в этом.
"Всякий пойдет, все".
Он трезвел, и ему хотелось незаметно уйти. Он окончательно решил сделать это, услыхав чей-то громкий шёпот:
- Чаруса. Омут естества. Понимаешь? Чаруса.
Артамонов знал, что чаруса - Лужайка в болотистом лесу, лужайка, на которой трава особенно красиво шелковиста и зелена, но если ступить на нее - провалишься в бездонную трясину. И все-таки он смотрел на женщину, прикованный неотразимой, покоряющей силой ее наготы. И когда на него падал ее тяжелый масленый взгляд, он шевелил плечами, сгибал шею и, отводя глаза в сторону, видел, что уродливые, полупьяные люди таращат глаза с тем туповатым удивлением, как обыватели Дремова смотрели на маляра, который, упав с крыши церкви, разбился насмерть.
Черный, кудрявый Степа, сидя на подоконнике, распустив толстые губы свои, гладил лоб дрожащей рукою, и казалось, что он сейчас упадет, ударится головою в пол. Вот он зачем-то оторвал расстегнувшийся манжет рубашки и швырнул его в угол.
Движения женщины стали быстрее, судорожней; она так извивалась, как будто хотела спрыгнуть с рояля и - не могла; ее подавленные крики стали гнусавее и злей; особенно жутко было видеть, как волнисто извиваются ее ноги, как резко дергает она головою, а густые волосы ее, взметываясь над плечами, точно крылья, падают на грудь и спину звериной шкурой.
Вдруг музыка оборвалась, женщина спрыгнула на пол, черный Степа окутал ее золотистым халатом и убежал с нею, а люди закричали, завыли, хлопая ладонями, хватая друг друга; завертелись лакеи, белые, точно покойники в саванах; зазвенели рюмки и бокалы, и люди начали пить жадно, как в знойный день. Пили и ели они нехорошо, непристойно; было почти -противно видеть головы, склоненные над столом, это -напоминало свиней над корытом.
Явилась толпа цыган, они раздражающе пели, плясали, в них стали бросать огурцами, салфетками - они исчезли; на место их Степа пригнал шумный табун женщин; одна из них, маленькая, полная, в красном платье, присев на колени Петра, поднесла к его губам бокал шампанского и, звонко чокнувшись своим бокалом, предложила:
- Выпьем, рыжий, за здоровье Мити!
Была она легкая, как моль, звали ее - Пашута. Она очень ловко играла на гитаре и трогательно пела:
- Артамонов дружески, отечески гладил ее голову и утешал:
- Не скули! Ты еще молодая, не бойся...
А ночью, обнимая ее, он крепко закрывал глаза, чтоб лучше видеть другую, Паулу Менотти.
Поражало его умение ярмарочных женщин высасывать деньги и какая-то бессмысленная трата ими заработка, достигнутого ценою бесстыдных, пьяных ночей. Ему сказали, что человек с собачьим лицом, крупнейший меховщик, тратил на Паулу Менотти десятки тысяч, платил ей по три тысячи каждый раз, когда она показывала себя голой.