Любовь Петровна
Марк Кушниров
Журнал "Искусство кино", № 8, 1993 г.
Я вспоминаю...
Иные впечатления детства кажутся задним числом почти пророческими.
Мне было лет 10-11. То ли второй, то ли третий послевоенный год. Дачный поселок, в котором обосновалось наше семейство,— где-то на полпути между станцией Внуково и одноименным аэропортом — по своей заповедности лишь немногим уступал Переделкину, Красной Пахре, Николиной Горе, именитым точкам Подмосковья, задолго до войны облюбованным и освоенным столичной интеллигенцией.
Во Внукове жили многие знаменитости, в том числе те, чьи имена впрямую связаны с героиней нашего повествования. Игорь Ильинский, Леонид Утесов, Виктор Гусев (на будущей улице Виктора Гусева), Василий Лебедев-Кумач (на будущей улице Лебедева-Кумача), Исаак Дунаевский...
Пожалуй, самой выразительной приметой нашего поселка был, да и сейчас остается, овраг — длинный, почти в километр, неглубокий, травянистый. Дачи вперемежку с лесом живописно драпируют пологий его склон. На дне оврага подростки гоняли мяч, играли в лапту. Одно место в первый же послевоенный год было сильно выкошено под волейбольную площадку и только сейчас окончательно заросло травой. Там по тропинке, протоптанной в низине оврага, шел я однажды в компании пожилых дачниц — забежал немного вперед — и замер. Огромная, остромордая, остроухая овчарка трусила мне навстречу. А за нею статной походкой шла молодая женщина в белом летнем костюме (мне помнится белый цвет) — под шляпой (помнится, тоже белой) я увидел доселе невиданное (лишь воображаемое) мною сочетание: золотистые волосы и голубые глаза.
Улыбнувшись — зубы так и блеснули — она не сказала — пропела: «Собака не кусается». Вот и все.
Я очень хотел оглянуться, но не осмелился. Компания наша скоро меня догнала — я увидел возбужденные лица, услышал возбужденный говор. Из этого говора я понял, что встретилась нам знаменитая артистка, что зовут ее Любовь Орлова, что лет ей не то за сорок, не то далеко за сорок (тут дамы слегка разгорячились), но все равно выглядит она бесподобно, что дача ее неподалеку и там, на даче, есть комната, где показывают кино. Последнее сообщение меня совершенно добило. Какой загадочной и заманчивой представилась мне тогда жизнь этой прекрасной женщины.
А на другой день, как нарочно, другая встреча, еще сильней возбудившая мое воображение.
Далеко от дома, на берегу нашей речушки, я увидел ту же собаку, но уже с мужчиной, с хозяином. Они не спеша приближались ко мне. Когда я разглядел его, я сразу все понял. И как-то даже обрадовался. Жизнь нагляднейше подтверждала мои о ней представления. Ну, конечно, у такой женщины мог быть только такой муж: рослый и статный, голубоглазый — лицо, как у короля из детских сказок. Величавый и приветливый.
Я спросил его про собаку. Он объяснил мне, что это немецкая овчарка, но сейчас их называют восточноевропейскими, потому что разводят не только в Германии, но и у нас... И голос у него был под стать — негромкий, но внятный, почти задушевный.
Я представил, как им хорошо, должно быть, живется в своем доме, немного похожем на маленький замок (от забора была видна только башенка, часть кирпичной стены и открытая просторная терраса), как тихо, улыбчиво и возвышенно все, что их окружает: вещи, цветы, люди. Людей, впрочем, я представлял плохо — представлял слуг и гостей, среди которых они парят.
В жару окна, наверное, затенены шелковыми шторами — двери открыты, и по комнате гуляют приятные ветерки. В сырую погода горит камин — хозяева в креслах, перед огнем, читают книги, беседуют, обращаясь друг к другу как-нибудь по-королевски. Нора дремлет на волчьей шкуре. ...Самое поразительное, что потом, спустя двадцать лет, войдя в этот дом и сблизившись несколько с его обитателями, я обнаружил, что мои простодушные детские фантазии не так уж далеки от реальности. Все было: и цветы, и камин, и продуманное убранство комнат — благородная солидность кабинета, изящество спальни, гостеприимный простор столовой. Дом до отказа заполненный двумя людьми, — и больше никем: их словами, жестами, улыбками, их привычками, вкусами. Ничего побочного, постороннего, мало-мальски чуждого. Бывали и гости. Их принимали радушно, щедро, порой чуть-чуть церемонно. То были истинные приемы (когда дело не касалось уж самых близких), где хозяева блистали красотой и взаимным счастьем.
Их отношения, нежно-предупредительные, были подкрашены некой ритуальностью. Отмечался 27 числа каждого месяца день их знакомства (27 ноября). Отмечался взаимным поздравлением и цветами. Ни один гость не слышал, чтобы они обращались друг к другу на «ты». Всегда — «вы». ( Даже в письмах, нежных, полных любви,— «Вы»). Гости, расходясь, удивлялись: Игра? Обет? Подражание? Или как в Англии: «ты» — только Богу и королю.
Конечно, такое идет не только от большой любви, но еще и от немалого уважения. Может, даже — почитания друг друга.
Почитание, конечно, было. Но было еще одно — что-то вроде негласного уговора. У них ведь были не только личные отношения — деловые тоже. Им приходилось общаться на съемочной площадке, при посторонних. Такое деликатно-сдержанное обращение друг с другом как бы подчеркивало отсутствие у них каких-либо привилегий, равенство меж всеми участниками работы.
Все было красиво, очаровательно в этом доме. Но я уже собрался писать книгу, я уже был наслышан об Александрове и Орловой, я видел их фильмы. Очень хорошие и не очень — разные. И зримое воплощение моих детских фантазий меня не так-то уже радовало. Была жизнь, сложная жизнь в искусстве, которую мне предстояло пересказать. А передо мною — все голубело, розовело, радужно переливалось,
Она была актрисой. Она любила хвалу и в избытке познала ее. Критические стрелы с редкостным постоянством облетали ее стороной. Правда, рикошетом отлетало в нее то, что попадало в Александрова, и это больно ранило ее, особенно в последние годы. Но сама она, будучи как нельзя более на виду, оставалась недосягаема для уколов и укоров.
Она была достойна хвалы, и вряд ли к лицу ее биографу — мне ли, другому — желать (путь даже из самых честных побуждений) пригасить, притушить тот ореол, которым вот уже полвека осиянна ее личность. И если я сейчас, идя по следам ее жизни, пребываю в сомнениях, размышлениях, мучительно боюсь впасть ненароком в то славословие, которое стало почти неотрывным и даже где-то естественным шлейфом ее образа, то вовсе не потому, что хочу разрушить сладкую легенду об актрисе, смутить расхожее мнение и чуть- чуть отрезвить сонм ее бесчисленных поклонниц и поклонников.
Прежде всего, я думаю о ней. Она знала свою популярность и дорожила ею. Ей нравилось быть обожаемой, несравненной, единственной, горячо любимой, всемогущей, ослепительной. Но она же где-то в глубине своего естества сторонилась, стеснялась этого. Она была слишком умна, воспитанна, интеллигентна (вот-вот!), чтобы принимать это всерьез, чтоб относиться к себе и своей славе слишком безоглядно. Она прошла хорошую школу жизни и хорошую школу творчества. Она была современницей великих актеров, безмерно восхищалась ими и, будучи гораздо популярнее многих из них, никогда (я знаю точно) не посмела бы возомнить себя более талантливой, более великой. Я помню ее человеком здравым и трезвым, помню, как ядовито процитировала она какую-то слишком слащавую статью (автор ее взахлеб расписывал «явление Орловой народу», как выпархивает она из «бьюика» и чуть-чуть не возносится к небу на руках поклонников). И как-то, горько наморщившись, сказала: «Ах, как нехорошо. Это же все внешнее. А что за этим стоит!»
А и вправду, что за этим стоит?
Легко догадаться, что имела в виду Любовь Петровна — адский труд, ангельское терпение, поминутную нервотрепку, усталость до чертиков, тысячу всяких запретов, вечный избыток докучной работы и вечную нехватку желанного.
Но если б стояло только это! Если бы... Тогда нам осталось бы лишь пожалеть, что Любовь Петровна не вела дневников, не удосужилась написать воспоминания и была не очень склонна выносить на люди свои заботы и горести. (И потому судить о ее творческом подвижничестве нам сегодня приходится с чужих слов, с чужих впечатлений.)
Но дело не в одной лишь самоотдаче. За всем что ни есть в искусстве Любови Орловой — за каждой ее ипостасью — стоит время, стоит эпоха.
Эпоха воистину потрясающая. Потрясающая размахом свершений, трудового энтузиазма, размахом душевной твердости и оптимизма, размахом планов и надежд, жертвенности и героизма. Размахом лжи и беззакония. Унижения и униженности.
Орлова не просто точно отразила эту эпоху, она сама, как таковая, была одним из самых неотразимых, самых действенных аргументов этой эпохи. Была одним из ее великих достижений — ее дерзостным вызовом и неповторимым рекордом. И потому стала одной из самых убийственных ее улик.
...«Кино в руках советской власти,— изрек вождь в одном из очередных приветствий своему кинематографу,— представляет огромную, неоценимую силу». Орлова была из тех, кому выпало персонально подтвердить и возвеличить это историческое открытие. И кто преуспел в этом более всех. Да, да, более — порукой тому опять же слово вождя, не столь, правда, официальное, но от того не менее веское.
Слово это (за достоверность его я ручаюсь, ибо все нижесказанное досталось мне из первых рук, то есть от самой Орловой) было изречено на праздничном кремлевском приеме незадолго до войны. К Орловой и Александрову, удостоенным привычной уже чести быть гостями торжества, подошел человек в форме и попросил их подойти к товарищу Сталину. Сталин стоял в другом конце зала с очаровательной юной таджичкой — то ли солисткой танцевального ансамбля, то ли начинающей балериной, — улыбался и, когда актриса с мужем приблизились, лукаво сказал: «Вот, не верит (он скосил глаза на девушку), что я знаком с самой Орловой,— хочу доказать, познакомить... если нет возражений?» Затем, отечески оглядев «звезду», промурлыкал сочувственно: «Какая маленькая! Какая худенькая! Почему худенькая? Почему бледная?» Желая отшутиться, Любовь Петровна кивнула на Александрова: «Вот виновник, замучил съемками — ни дня, ни ночи...» Сталин грозно-шутливо сдвинул брови и поднял указательный перст:
— Запомните, товарищ Александров! Орлова — наше народное достояние. Орлова у нас одна. И если вы ее будете мучить, мы вас жестоко накажем. Мы вас повесим, четвертуем, а потом расстреляем из пушек. Кулик (он обернулся к новоиспеченному маршалу, стоящему неподалеку). Где твоя артиллерия, которая не стреляет на маневрах?
Помню, записав этот монолог, я долго потом ошарашенно вчитывался в текст, искренне поражаясь его многозначности — особенно последней фразы, где закодирован целый комплекс исторических реалий. Однако и то, что про Орлову, не менее емко. «Орлова у нас одна». «У нас» — это значило у страны, у народа. У рабоче- крестьянской Красной Армии. И уж, конечно, у боевого авангарда рабочего класса. И у карающего меча его — ОГПУ-НКВД. И у верных соратников. И у Него — друга всех трудящихся. Она у Него одна.
Трудно предполагать, что Любовь Петровна хорошо сознавала это, да и думала ли про это вообще? Она истово и любовно делала свое дело — дарила людям смех и бодрость, учила не опускать головы, не вешать носа, не покладать рук, учила любить Родину и ненавидеть ее врагов, внешних и внутренних, и вряд ли задумывалась над тем, что за этим стоит.
Какая безмерная даль, какой исторический кругозор открывается с точки зрения ее жизни и творчества.
Снова и снова исполненный и правомерного любопытства, и должного трепета, всматриваюсь я в эту даль — там мерцают воистину исполинские сполохи, витают сокрушительные смерчи. И странным кажется мне среди них, каким-то неуместным и непричастным, неизгладимое впечатление моего детства — уйдешь ли куда от него? — маленькая, хрупкая, почти бесплотная фигурка в летней широкополой шляпе. На подмосковной дачной тропинке. Под веселой и безалаберной сенью орешника.
Через тернии к звездам
Всегда неловко рассказывать про чужое и сокровенное. Вдвойне неловко, да и рискованно, когда особенно велика цена «должной меры» — чтоб не в угоду сплетням, слухам и небылицам, но и не в тон тем бросовым, юбилейно-фанфарным панегирикам, которые столь горазды спрямлять витиеватую судьбу, сводить многозначный образ к парадной одноликости.
И так легко нарушить эту самую меру. Ну что, скажем, криминального, если я поведаю, что Любовь Петровна родилась в 190_. Но уже здесь рука моя невольно вздрагивает. Ах, как не хотела Любовь Петровна видеть, помнить, знать эту дату! Даже самые светлые моменты детства готова была предать забвению, лишь бы не вспоминать своего рождения. «Сколько вам лет, скажите честно?» — спрашивали в записках самые отважные (и бесцеремонные) — спрашивали в сороковые годы, в пятидесятые, шестидесятые. Она отвечала: «Сколько дадите, столько и есть!» И улыбалась своей «фирменной» улыбкой. «Сколько тебе лет, признайся?» — пристали к ней как-то Ильф и Петров, оба вместе. Она отмахнулась: «Маленькая собачка до старости щенок». И показала язык.
«Когда она появлялась на сцене,— вспоминал Ростислав Плятт, частый партнер ее по спектаклям театра имени Моссовета, — в зале сразу же возникал легкий шумок... мы пережидали его. В этом неясном шелесте ясно угадывалось: «сколько ей лет?»
Когда осенью 1972 года в текущей прессе вдруг чередой появилось чуть не с десяток статей об Орловой, многие не поняли повода этого дружного славословия. Любовь Петровна лично просила министра культуры ни в какой торжественной форме не уточнять этот повод. Говорят, это лишило ее добавочных почестей — зато не лишило ореола вечной молодости и красоты.
...Ну, вот я и проговорился, Любовь Петровна! Назвал-таки дату Вашего рождения. Теперь-то она и без того известна по некрологам. И все равно, простите меня за это. Простите заодно и за то, что должно мне, хоть мельком, поведать про Ваше детство, о котором Вы избегали рассказывать даже Григорию Васильевичу. И только три красноречивых фрагмента постоянно напоминали о нем в Вашем доме, во Внукове. Три застекленных сувенира: крохотная книжка издательства «Посредник» — «Кавказский пленник» Л. Толстого с дарственной надписью автора; древний блокнотный листок с мимолетным, два-три штриха, профилем Шаляпина и чувствительным романсом — автограф великого певца — и его же фотография с напутствием новоявленной гимназистке: «Дети, в школу собирайтесь! Петушок пропел давно. Ратухино. 1909 год».
(Долго, да и не к месту сейчас рас сказывать, какими путями вошли в Ваше детство Толстой и Шаляпин, но что-то судьбоносное в Вашу жизнь они, похоже, внесли.)
Конечно, такими осколками прошлого Вы не могли пренебречь — они придавали Вашей биографии ту же весомость, что и снимки, висящие по соседству, где Вы рядом с Фернаном Леже, Пабло Пикассо, Ренато Гуттузо, Марлен Дитрих, Шостаковичем, Чарли Чаплином, Марселем Карне, Дунаевским, Эдуардо Де Филиппе, Качаловым, Федерико Феллини, Жан-Полем Сартром, Питером Бруком и многими другими не менее славными корифеями мировой культуры. Мне даже представляется характерным, что эта внешняя особенность (внешняя значительность) Вашей биографии берет начало в глубоком детстве. Как говорится, Вам на роду было написано знаться с великими.
Милая Любовь Петровна! В Вашем доме и в родственных Вам домах не осталось ни одной Вашей детской фотографии. Догадываюсь, что не совсем случайно. Самая ранняя — где Вам уже пятнадцать-шестнадцать. И Вы на ней замечательно хороши. Но мне, как никому, повезло, я видел Вас пятилетней и шестилетней — на снимках, о которых Вы, скорее всего, и не подозревали. Ирина Федоровна Шаляпина, показавшая мне их, никогда Вам про них не говорила. Я видел то, что Вас окружало когда-то, и тех, кто Вас окружал, и могу сказать со всей чистосердечностью: Вам очень, очень идет Ваше детство. И Вы в нем весьма впечатляющи — в этом белом платьице с кружевными оборочками, черных чулочках, с огромным бантом в густых кудряшках. Ни дать, ни взять кукла из модного магазина — пухленькая, толстощекая, светлоглазая. Вас и одевали, как куклу, и прозвище дали соответственное — «Куконя». Но характер...
О, похоже, характер у Вас уже тогда был совсем не кукольный. Сестра Ваша выглядит строгой, серьезной, подобранной девочкой, но что-то нетвердое, ненадежное просвечивает в ее взгляде, в осанке. У Вас же лицо почему-то все время чуть-чуть сердитое, возбужденное — брови слегка сдвинуты и позы чаще всего воинственные, очень какие-то самостоятельные...
Ирина Федоровна была слегка обижена на Вас за то, что Вы отказались выступать с воспоминаниями на юбилейном шаляпинском вечере. Но Вы не любили вспоминать, да еще принародно, столь давнее свое прошлое — только это и ссорило Вас с детством. Только это.
Про дальнейшее — вплоть до 26-го года — Вы не любили вспоминать уже не только из-за его давности. Там просто было мало веселого.
Была московская гимназия, окончание которой пришлось прямехонько на 17-й год. Был Воскресенск, небольшой подмосковный городок, где жила сестра матери, приютившая часть Вашей растерянной, беспомощной и обнищавшей семьи. Основное благополучие ее дома держалось на корове. И Вам, никому другому, выпало возить в Москву на продажу молоко этой кормилицы. Зимой поездки превращались в сущую пытку,— варежки приходилось то и дело снимать, ворочать тяжелые ледяные бидоны голыми руками. Сводило суставы, дубела кожа. И, наверное, скребло на душе — ведь с этими пальцами Вам предстояло, согласно семейным планам, поступать в консерваторию. Я знаю, впоследствии Вы очень мучились Вашими руками. Они не болели, нет, но имели больной вид. И с годами это все больше усугублялось. Тяжелая, темная, узловатая кожа. Никакие средства, ни доморощенные, ни заграничные патентованные не помогали,— руки были не только старше Вашего облика, они были даже старше Вашего возраста. Возможно, беда с руками началась именно с них, с тех тяжеленных обжигающе-холодных бидонов.
Худо было не только с руками. Хотя обычно на станцию и со станции ходили по трое-четверо, слухи, страхи и сумерки рождали ощущение полной беззащитности. В мозгу стучало, как заклинание: «Только бы не ограбили! Только б не убили! Только б не изнасиловали!» Ладно, не стану далее множить число Ваших горьких воспоминаний — оставлю их до другого, более сокровенного и обстоятельного разговора с читателем. Но, верьте слову, если я и позволил себе сейчас о чем-то громко поведать, то лишь потому, что убежден: без этого не уловить тайну Вашей судьбы, не понять — помните? — «что за этим стоит».
Не буду вспоминать про Вашу недолгую учебу в консерватории, про тяжкую работу «иллюстратором» кинолент (в просторечьи «тапером») в московских «иллюзионах» и «синематографах». Про первое замужество, на которое Вас толкнула безысходная житейская ситуация. И про второе не буду — оно тоже не из тех, что украшают память и стоят особого внимания.
Вспомню — уж позвольте! — студию Франчески Беаты, довольно скромную хорео графическую школу, где Вы, как-никак, проучились более трех лет. И далеко не бесполезно. Именно эта студия подвигла Вас профессионально оценить и полюбить свое тело, приучила его к самым тяжким нагрузкам, приохотила к ежедневному тренажу в виде станка и гимнастики (до конца жизни Вы не изменяли этим навыкам), пробудила в нем особую чуткость к ритму, к естественной и образной позе.
Отныне ни одна задача, связанная с хореографией, не покажется Вам невыполнимой: будь то эксцентрический танец («Веселые ребята»), или чечетка («Цирк»), или каскад плясовых коленцев («Волга-Волга»), или опереточный дивертисмент («Весна»)... От этих лет останется у Вас и сохранится на долгие годы узенький кожаный поясок (кажется, черный), подтверждающий должный объем талии — чтоб в тридцать, как в двадцать, и в сорок, и в пятьдесят... Не более сорока трех сантиметров.
Студия вывела Вас на эстраду и разбудила чувство эстрады. (Вы не любили этого слова — «эстрада», а еще более — «эстрадник», «эстрадница». В них слышалось Вам какое-то презрительное обозначение второсортного искусства. Но эстрадную сцену Вы все же полюбите, и она займет в Вашей жизни не меньшее место, чем театр и кинематограф,— в том смысле, что потребует не меньшей самоотдачи и не меньшего времени.)
При всем при том Вы почему-то не считали этот период достойным публичного воспоминания — скорее всего в силу малой известности, малой престижности этой студии. Да и название ее звучало слишком экзотично и не слишком патриотично...
«Я начала свою творческую жизнь в театре имени Владимира Ивановича Немировича-Данченко».
Так открывала свои встречи со зрителями Любовь Петровна. Далее шел рассказ о творческой жизни, прерываемый в нужный момент показом кинофрагментов и песнями из тех же фильмов. Текст был заранее записан, заучен и практически не изменялся — Любовь Петровна не любила импровизаций и отсебятины, к тексту роли (а для нее любое выступление на сцене было ролью) относилась свято, поэтому я мог бы привести ее рассказ абсолютно дословно. Беда в том, что нельзя «привести» ее улыбку, которая словно открывала ее лицо (как занавес открывает сцену), ее голос — внешне вроде бы не сильный, но мелодичный и отчетливый, весь ее праздничный, редкостно гармоничный облик. Мне довелось видеть ее ритуальные «прощания» после финала, когда она по многу раз с видимым наслаждением выходила на аплодисменты и, благодарнейше улыбаясь, низко и легко, по-балетному приседала, точно слегка бравируя своей неутомимостью.
Ее театральная карьера была с виду небезуспешной — три главных роли: в «Соломенной шляпке», «Периколе» и «Корневильских колоколах». Однако ж досталось это не сразу, почти три года после зачисления в труппу пришлось прозябать в хоре... Да и эти роли доводилось играть не часто (больше на гастролях), ибо главной исполнительницей их была Надежда Кемарская, безоговорочная премьерша театра. И будучи таковой, она весьма и весьма ревниво относилась к успеху вчерашней хористки. Очевидное и немалое дарование Кемарской, увы, не укрощало ее самолюбия, и в ревности своей она порой заходила за край. То, что она по мере сил перекрывала доступ «нахальной девчонке» к новым ролям,— еще в пределах здравой закулисной психологии. Но когда она стала практиковать поистине утонченные подножки — особенно, когда узнала про первые успехи Орловой вне театра,— даже видавшие виды актеры несколько смутились. К несчастью, нашлось несколько человек, имевших с Кемарской свойские отношения и потому активно поддерживающих склочную ситуацию. Пошли мелкие, «остроумные» пакости — вдвойне обидные, когда они творились прямо на сцене, во время представления.
Я знаю, все это не вылилось в разгульную травлю,— большинство труппы относилось к «Любочке» с неизменным дружелюбием,— однако жизнь в театре это заметно отравляло.
И все же до самого последнего момента — уже снимаясь в «Веселых ребятах», — она не решалась бросить театр. Сцену она, конечно, уважала, и каждым новым успехом на ней, пусть даже не слишком громким, очень гордилась. Иное дело, что она творчески «переливалась за край» — уже тогда искала что-то вдобавок к театру и где-то в противовес ему. Пыталась пробиться в кинематограф, истово искала себя в концертных формах.
Занятно, как сказывалось в этих поисках некое противоречие ее творческих устремлений. Она подчеркнуто уважала серьезное, основательное, едва ли не академическое искусство — серьезное пение, серьезный театр, коробилась термином «легкий жанр», но... преуспела более всего как раз в нем.
Она прекрасно сознавала умеренность своего вокального дарования и мастерства (у нее было грамотное меццо-сопрано — не более) и проявляла предельную скромность, порой даже робость по части серьезного репертуара. Побаивалась многих вещей — «это не для меня». Для настоящей учебы не было ни средств, ни времени, а потом и смысла... Недаром будучи уже знаменитостью, она категорически избегала грамзаписи (ни одной грампластинки!) — трезво понимая, что ее голос, сам по себе, без нее, воочию зримой, не прозвучит. Жаль, что ей было не по душе джазовое сопровождение. В двух, как минимум. фильмах — «Веселые ребята» и «Цирк» — она явила себя отменной симфоджазовой певицей, способной уверенно и умело синкопировать, свободно «фразировать» вокруг одной ноты, легко выключаться из пения, не теряя при этом контакта с песней...
Гораздо смелей, самостоятельней ощущала она себя в хореографии. От природы была ей свойственна такая чуткая пластика, что все хореографы с первой встречи заражались желанием с ней работать. Наталья Глан — самый «нарасхватный» хореограф начала 30-х, приглашенная в театр Немировича лично Владимиром Ивановичем, придя домой после первого знакомства с труппой, сказала сестре — молоденькой танцовщице, ходившей у нее в подмастерьях: «Материал сыроватый, но можно работать. Там есть одна очаровательная девочка — я ансамблевые сцены поведу на ней».)
Вскоре сестра (в недалеком будущем известный балетмейстер Галина Шаховская) также включилась в дело и увидела ту самую «очаровательную девочку». Она явилась к ней на урок... в черной комбинации. И больше ни в чем. И была в ней ангельски хороша. Скакала, прыгала, разминалась... розовое, свежее тело, оттененное черным, казалось еще более свежим и розовым. Прекрасные темно-русые волосы и ярко-голубые глаза довершали картину. Напрыгавшись, она попросила: «Галонька, придите ко мне — помогите. Я вам напою, а вы присоветуйте. Я хочу сделать цикл театрализованного романса. С Наташей и с вами».
Они стали работать, и это была нелегкая ноша для молодой актрисы. Утром — репетиции в театре, вечером — спектакль. После спектакля — репетиции у Глан. Даже сестры, давно привыкшие в поте лица добиваться результата, поражались временами ее выносливости. Тройная жила да и только!
Однажды, репетируя, она упала в обморок — потом оказалось, что целый день ничего не ела. Весь дом в ужасе кинулся к ней, засуетился, но она очнулась, присела на уголок дивана, открыла глаза и сказала: «Нет, все в порядке. Сейчас буду продолжать».
К сожалению, ни театр, ни кино, ни эстрада не спровоцировали ее всерьез высказать свой фарсовый талант. А он у нее был — не музыкально-комедийный, а самый настоящий, фарсовый, «фиглярский», грубо-эксцентрический. (Правда, она сама немного стеснялась его.) Она любила изредка изобразить нечто идиотическое, из ряда вон пошлое, низкопробное. Скорчить рожу. Повалять дурака. Любила иногда выдать в своем кругу (по преимуществу женском) какую- нибудь лихую карикатуру — вроде одесской торговки, пытавшейся всучить ей в гостинице самое невероятное барахло. Любовь Петровна упоенно, не стесняясь жестами и словами, изображала огромное усатое существо — потливое, суетливое, истошно-голосистое. А сама при этом по-прежнему смотрелась Орловой. Хореографы говорят в таких случаях грубовато, но точно: она могла бы терять на сцене белье, и все равно было бы красиво.
Никто не может сказать, что она достигла высшего хотя бы в одной из тех ипостасей, с которыми имела дело: в пении, в хореографии, в драматическом искусстве. Но на экране — во всеоружии своего обаяния, до блеска отшлифованного пением, танцем, талантливым лицедейством,— она казалась действительно беспредельной. Настолько, что можно согласиться с Горьким, сказавшим на просмотре «Веселых ребят»: «Она — ведьма! Она может все».
Было бы логично, если б она пришла в кино из... кино — ведь в 33-м году, еще будучи в театре, она снялась одновременно в двух фильмах. Ее портрет раз-другой уже мелькнул на журнальных страницах. Кинематограф словно приглядывался к ней. И как бы колебался в сомнениях. Первый же режиссер, на которого «нарвалась» Любовь Петровна (не буду называть его имя — оно достаточно знаменито), ткнув пальцем в ее нос, где сбоку притаилась крохотная родинка, объявил, что с такой отметиной нечего и думать о кино. «На экране она будет ростом с автобус».
Родинка эта не смутила, однако, Григория Рошаля, который видел Орлову на сцене и без колебаний (то есть без «проб») доверил ей небольшую, но приметную роль в фильме «Петербургская ночь».
В другой картине, снятой малоизвестным Борисом Юрцевым, у нее была хоть и большая, но гораздо менее приметная роль. Судить о ней, впрочем, трудно: картину мало кто видел — она быстро сошла с экранов, а посмотреть ее нынче негде — она не сохранилась.
Любовь Петровна радовалась, что наконец-то приобщилась к «чуду XX века» — так хотелось в киноартистки! — но про себя чувствовала малость и не настоящесть этих удач. «Чудо» мельком снизошло до нее и тут же забыло. Меж тем молодость была на излете. Ей пошел четвертый десяток.
Кончалась осень 1933 года. Актриса готовилась к очередному концерту — он должен был состояться в «синематографе» «Арс» на Тверской (там, где сейчас театр имени Ермоловой). Тогда в кинотеатрах практиковались такие смешанные программы: одно отделение — артист, другое — фильм. Этому концерту предшествовало множество треволнений — одно из них сразу истолковывали как примету грядущей удачи (известно, что в приметы верят только потому, что они сбываются). На ее концертном платье (единственном!), находившемся по случаю репетиций в доме у Глан, щедро окотилась трехцветная любимица семейства. Хозяйка платья от горя и ужаса ударилась в слезы, но мудрая мама талантливых сестер оценила ситуацию иначе: «Вам повезло, Любочка! К вам придет небывалое счастье. Не надо трогать кошку. Мы подыщем другое платье».
Нашли другое, и в нем Любовь Петровна вышла на маленькую сцену «синематографа». Она исполнила свои миниатюры — кажется, была в ударе, имела успех, а в антракте за кулисы пришел администратор, ведя за собой двух неизвестных людей. Один, что постарше, бойко подошел и протянул руку: «Моя фамилия Даревский. Мы с киностудии. С «Мосфильма». Позавчера видели вас в «Корневильских». Очень мило. Со мной режиссер. Он хочет с вами познакомиться. Познакомьтесь...»
Высокий молодой человек в заграничном костюме ослепительно улыбнулся и слегка наклонил голову: «Александров»...
Все хорошо
Бессчетное количество раз задавался в киноведении (да и не только в нем) такой нам важный и такой смыслоносный вопрос: что это за диво такое — «звезда»? Из чего, собственно, состоит сплав, образующий ее фактуру? И возможны ли здесь какие-то четкие, точные определения — некая внятная формула?
И столь же бессчетно количество ярких, метких, компетентных ответов, всегда оставляющих впечатление какой-то недосказанности... Чаще всего говорится о счастливой внешности, счастливом стечении обстоятельств, однако слагаемые этих понятий при всей их видимой простоте не поддаются однозначному толкованию — ни красота, ни миловидность, ни загадочность, ни странность, ни артистизм, ни киногеничность... ни Случай в обличии режиссера или продюсера.
Это правда, первопричиной призвания является спрос на «звезду», а суть этой капризной и многомощной стихии — в том, что зритель вкладывает в маску кинозвезды свои идеалы, романтические влечения и чаяния, что душа его, вечно жаждущая совершенства мироздания и слепо верящая в него, охотно откликается на малейший, пусть иллюзорный, проблеск такого совершенства. Эта встречная — и как бы даже превентивная — реакция сродни сокрушительному животному инстинкту — зритель видит, чувствует, подозревает в «звезде» свое собственное несбыточное, но вожделенное состояние. Искусство в такой момент уже не играет решающей роли.
Но что является первопричиной спроса? Подоплекой (и стимулятором) предпочитания, верности, ревности? Все, что уже названо нами. И еще нечто такое, что с ходу улавливает зрительный зал,— та самая «лишняя щепотка», которую невозможно и, может быть, не нужно определять точным термином.
Возможно, и не стоило в очередной раз провоцировать этот заклятый вопрос, если б автор не ощущал острой необходимости уяснить степень закономерности Орловой в нашем кинематографе. Что было бы, если б ее не было? И могло ли ее не быть? Вопросы, право, не детские. Она была единственной. И не только в том смысле, что каждая «звезда» единственна, неповторима. Она была исключительной — пусть не прозвучит это обидой для Марины Ладыниной, Людмилы Целиковской, Валентины Серовой, талантливых, обаятельных, своеобычных. И очень-очень популярных. Единственно, чего не было в них,— той вознесенности, той волшебной недосягаемости, которые способны заворожить самую трезвую и недоверчивую душу.
И если спрос публики — одно из первейших условий вознесения на «звездный» небосклон, то был он поистине беспримерным — спрос на Орлову. Этот спрос имел подоплекой социальную, общественную, пожалуй, даже политическую надобность. Этот спрос породил славу Стаханова, Папанина, Чкалова и тех героических женщин, чьи имена и лица были знакомы каждому октябренку,— Паши Ангелиной, Марины Расковой, Дуси Виноградовой, Валентины Хетагуровой, Мамлакат Наханговой...
«Страна героев» учредила для них высшее отличие — «Золотую Звезду». Принимая в Кремле летчиков — спасителей челюскинской экспедиции, первых кавалеров этого отличия, Сталин спросил одного из них: — Нравится звездочка?
- Нравится, товарищ Сталин!
- Это хорошо, что нравится. За границей знаменитых людей часто называют «звездами». Вот и мы учредили такую награду, чтобы все видели наших «звезд».
Схоже говорил про это и герой популярной в те годы ленты «Великий гражданин», прототипом которого легко угадывался один из вождей партии Сергей Киров: «Вот сегодня пришла ко мне одна девушка. Очень красивая девушка. О чем мечтали такие девушки лет пять тому назад? Кто был их идеалом? Какая-нибудь Мэри Пикфорд, киноартистка в красивом платье. А вот сегодня эта девушка мечтает быть такой, как Надя Колесникова. Ну, а что в ней особенного, в Колесниковой? Курносая! Злючка!»
Разумеется, в этой пылкой тираде, прокламирующей действительные веяния той эпохи, таился, как везде и во всем, элемент надувательства. Зритель верил сказанному, не отдавая себе отчета, что Надей Колесниковой была на самом деле, то есть на экране, Зоя Федорова, одна из красивейших наших «звезд» предвоенной поры. Точно так же, как лучшей из лучших ударниц сталинской пятилетки — кто примером своим более всех подвигал фабричных девчат на трудовые подвиги — была не Мамлакат, не Паша Ангелина и не Мария Демченко. А была ткачиха Таня Морозова. То есть Любовь Орлова из кинофильма «Светлый путь».
С той же большевистской определенностью высказывался по этому поводу и Борис Захарович Шумяцкий, руководитель кинематографа, вдохновитель «Веселых ребят» и «Цирка», мечтавший в начале 30-х о создании советского Голливуда, то есть единого киноцентра, подобного Голливуду. Он часто повторял тогда: нам не нужны заокеанские «звезды», мы должны и можем иметь свои, своего завода — эти «звезды» будут символом нашей страны...
Все это, в сущности, так естественно. Если «звезда» и вправду есть некий идеал, некий духовный и нравственный эталон, то неизбежно место одних идеалов, исторически отошедших в прошлое, должны занимать другие, более отвечающие насущным чаяниям страны.
Однако Орлова была не только «звездой» — она играла «звезду». «Звезду» эстрады, «звезду» цирка, «звезду» самодеятельности, «звезду» оперетты. Она играла и «звезду труда», но точно так же, как режет ухо и глаз сочетание этих слов, начинает «резать» и фильм («Светлый путь»), когда фабрично-заводская обстановка грубо преображается в мюзик-холльную — в помпезную декорацию, необходимую для победного выхода «звезды». В цирке, на эстраде подобный эффект вполне натурален. Здесь же пришлось «натягивать» — и хотя подобные натяжки были в духе времени, взыскательный вкус ощущал их даже в ту пору. Но суть все-таки в том, что фильм — фильмом, а Орлова — Орловой. Она играла себя — вы видели, вы ощущали это с первых же кадров. Играла — в точном соответствии со «звездной» традицией — постепенное рождение своего триумфа.
Выражая «стихию бодрости, социального оптимизма, упоения рекордами и скоростями», она выражала и нечто сверх этого — в чем, возможно, не отдавали себе ясного отчета ни Сталин, ни рядовой поклонник ее. Скажем так — чудодейственность. Ту самую, которая делает идеал особенно желанным, влекущим. Которая взывает к самому сокровенному в человеке — к его простодушию, к детству, никогда не умирающему в нем. Которая завораживает наглядностью волшебства, вселяет надежду и веру в него. Она была зримым воплощением «чуда», зримым доказательством его реальности, возможности, его рукотворности. И тем самым вдвойне, втройне дорога людям той прямодушной эпохи — эпохи великих «чудес», безоглядного оптимизма.
Она пела с экрана: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой». То была сущая правда. Страна приказывала быть стахановцами, папанинцами, мичуринцами, тимуровцами, и люди стремились ими стать. Страна командовала: «Комсомолец, на трактор! Девушки, на самолет! Активисты, в забой!» — и люди сердцем отзывались на эти «кличи», ломали характер, природные влечения, семейные традиции, расчеты — шли.
Про надобность дарования, таланта не пелось, не говорилось — и не потому, что его надобность отрицалась, нет, но как-то само собой разумелось, что этого добра у нас в избытке. Пелось и говорилось про смелость, которая «пробивается прямо к солнцу», про труд, который «есть дело чести, есть подвиг доблести и подвиг славы», про мечту, которая при желании всегда сбывается,— в том же духе отвечалось и на бессчетные письма девочек, томимых одним сакраментальным вопросом: «Как стать такой же, как вы?»
Однако ни одна актриса не доказывала с такой наглядностью — вопреки всем лирическим и патетическим прокламациям, что художественный дар есть редкостная, нерукотворная вещь, что артистизм, природное обаяние, острое чувство зала, неуловимая светозарность — суть комплекс, неподвластный труду и дерзостному рвению (хотя и не совсем от него не зависимый), что искусство — область, где обитает героика особого свойства, где массовое подражательство неуместно. Ни одна актриса не демонстрировала с такой очевидностью свою уникальность, недосягаемость. И этим была особенно — вот парадокс — дорога, близка, притягательна. В любви к ней, несомненно, был оттенок благоговения. Не болезненного, истеричного, взвинченного восторга (это как исключение), но сердечного восхищения. «Спасибо Вам за то, что Вы — такая!» — наиболее частый рефрен записок, писем, мимолетных реплик и торжественных обращений.
«Такая». Сколько ни вглядывайся, сколько ни вдумывайся в это слово, все сведется к тому же — «Орлова у нас одна». Правда, ей чуть-чуть помогало отсутствие соперниц — в ее жанре (феерической музыкальной комедии) у нас работал один Александров. Заграничных же «звезд» довоенный зритель видел не часто и, понятно, не мог сопоставить с ними Орлову.
Уверен, впрочем, что подобное сопоставление нисколько не умалило бы любви к Орловой — разве что немного рассеяло внимание. Кто б не увидел, что артистизм и женственность нашей «звезды» очень личностны. И очень причастны нашей реальности. А про бодрость и жизнерадостность и говорить нечего. Ни в нашем, ни в зарубежном кинематографе не было музыкальной «звезды», способной так физкультурно шагать, так напористо отстаивать свои гражданские принципы, так зажигательно исполнять песню-марш, песню-призыв, песню- лозунг.
И эта же ее единственность в какой-то мере компенсировала отсутствие в нашем кинематографе одного из главных движителей успеха — «системы звезд». У нас не было фирм, делающих «звезду», занятых карьерой «звезды», не было рекламной системы, на «звезду» работающей...
Предтеч у Орловой тоже не было, И что было бы «взамен» — сказать трудно. (Вспоминаю, на всякий случай, что лишь одна актриса появилась тогда на стезе Орловой — Лидия Смирнова в фильме «Моя любовь». Появилась, приметилась и сразу сошла с нее.) Резонно предположить, что Александров мог разминуться с нею, мог найти другую актрису для «Веселых ребят». Это было бы роковым зигзагом судьбы.
Суть ведь именно в том, что знаменитая роль в «Веселых ребятах» поначалу была маленькой и не очень значительной. Это Орлова заставила раздвинуть ее вширь и вглубь, заполнила своим темпераментом, голосом, обаянием, сотворила «чудо», в котором не было осознанной необходимости. И предрешила тем самым судьбу кинематографа Александрова — развернула его в свою сторону. Трудно думать, что подобное свершилось бы в том или другом случае. Можно, конечно, рассудить и так, что «свято место» с разных сторон закрыли бы другие популярные актрисы. Словом, мир не рухнул бы. Но чувство спорит с рассудком. Ее наличие (да простится мне этот прозаизм) в нашем кино представляется чувству прямо-таки фатальной закономерностью. И уж, конечно, случись с нею что-либо роковое в те годы, миллионам ее поклонников и поклонниц показалось бы, что мир рухнул. Она была одна — «такая». И ее не могло не быть. Не могло — и все тут.
Эпилог
...Климат жизни, повседневного состояния Александрова был всегда на редкость покоен, не изнурителен. Здесь не витали ни ледяные, ни жаркие ветры, не бушевали грозы и бури. Не извергались вулканы. Не колебалась почва. Здесь царили оптимизм, уют и благополучие. И Любовь Петровна, пережившая в молодости не одно лихолетье, не только охотно приноровилась к этому климату, но ощутила в нем желанное счастье. Это был своего рода микроклимат, обособленность которого оберегалась тщательно и строго. Это стоило, безусловно, душевных и физических усилий — бывали ведь и болезни, и несчастные случаи, и житейские напасти, и тяжкие обиды, и более глобальные потрясения, но все смывалось, сглаживалось твердым, уверенным убеждением: все хорошо! Все будет хорошо! Если бы у Александрова был личный герб, то не придумать лучшего для него девиза, чем эти слова: «Все хорошо».
Даже когда Любовь Петровна серьезно недомогала, даже когда была при смерти, он стойко держался своего принципа — успокаивал родных и близких, себя все тем же неизменным: все хорошо! все в порядке!
Доброжелатели воспринимали это как мужество, недруги подозревали в этом эгоистический расчет, рекламный глянец, ставший привычным самообман. А была тут, помимо всего, железная, непреклонная верность самому себе, своему самодельному радужному мирозданию.
И самое прекрасное (а вместе с тем и драматичное), что Любовь Петровна изо всех сил и даже уже из последних, поддерживала этот мажорный тонус: лишь бы не уронить в глазах окружающих свой образ, свой престиж, лишь бы не волновать, не нервировать дорогого, любимого Гришеньку (одно к другому). И делала воистину невозможное, дабы все выглядело действительно хорошо.
Да она, в сущности, ничего другого и не умела. И не хотела уметь. Она была пред назначена этому и «почвой» и «судьбой».
Она творила это в своем доме с той же страстью и умелостью, с какой в лучшие годы творила это же на экране. Не было в нашей стране другого лица и другой стати, другой улыбки и голоса, которые так наглядно, так убедительно говорили бы о том, что все у нас хорошо. Отныне и навсегда все хорошо!
...И для нее, недвижно и безголосо лежащей в море цветов, одетой в любимую бледно-розовую парчу, не было бы, наверняка, большей радости, чем знать, что она выглядит хорошо. И все вокруг нее выглядит хорошо.
Так оно, помнится, и было.